Я сидела в метро, боясь пошевелиться. Спина. Страстная седмица. Службы на ногах. У кого есть любые проблемы с позвоночником – поймет с полуслова. Остальных просто прошу поверить – это больно. К счастью, мне удалось сесть. Я и сидела, прикрыв глаза, пока не услышала гневное: – Нет, вы посмотрите на нее! Сидит тут, придуривается, СПИТ она! А бабушка старая стоит! Открыв глаза, я увидела: рядом со мной действительно стояла бабушка, но кричала не она, а дама в расцвете сил.

– Вставай, вставай! – не унималась она. – Молодая, наглая!

Дальше звучало много обвинений, а завершился поток оскорблений заявлением:
– Я журналист, и я всю правду напишу!

Давясь слезами и корчась от ноющей спины, я встала и уступила место бабушке. Та посмотрела на меня виновато, но села. Ей и вправду было тяжело стоять. Я прижалась лбом к надписи «не прислоняться» и постаралась ни о чем не думать. Но перед тем, как выйти на своей станции, я не выдержала и подошла к даме.

– Вы знаете, – честно призналась я, – мне очень-очень больно. Не от того, что вы на меня наорали. У меня сильно болит спина.

На самом деле, от того, что на меня наорали, мне было даже больнее. Но это уже мое личное дело, а спина – это всем понятно. И в ее глазах мелькнула какая-то растерянность. Может, она знакома с этой болью. Сделала ли она какие-то выводы, я не знаю, ибо вышла из вагона.

Одна моя подруга с такими болями живет и вообще не считает для себя серьезной проблемой – говорит, привыкла. Другая тоже живет, без облегчения (по каким-то медицинским причинам ей противопоказаны почти все обезболивающие препараты), и проблемой считает – по ночам плачет от боли. Вероятно, у нас разный болевой порог.

Со мной по соседству росла девочка. В ее семье регулярно рождались братики и сестрички – моя подруга была средняя. Всего их в семье было семь. Их мама постоянно болела, ей было очень тяжело, в храм она ходила с вереницей детей и без папы, который в какой-то момент по вынужденным обстоятельствам уехал из дома на несколько лет, жили они очень бедно. Но у них в доме было жизнерадостно, чисто и благополучно. Часто пекли пироги – с капустой, вареньем, картошкой, мясным фаршем: и сытно, и недорого, и есть ощущение праздника. Мама их, смеясь, говорила: «Мы с нашими трудностями существуем, чтобы люди знали, что такое настоящие проблемы».

Знала я и другую семью – тоже с семью детьми. Там тоже папа уехал. Семья опустилась на дно. Иногда – просто побирались. Старшие мальчики ходили в межсезонье на улицу по очереди – у них были одни кроссовки на двоих. Ну вот так: зимние сапоги есть, обувь на теплую погоду, она же сменка, тоже есть, а кроссовки – одни на двоих. Доходы у этих двух семей были примерно одинаковые. Просто у мам оказался разный запас прочности.

Вторую маму не любили сильнее. Она считалась ко всем прочим недостаткам бестолковой и бесхозяйственной. Только это совершенно не повод был ее не любить. Это был повод ее пожалеть и помочь. Потому что у нее был очень низкий запас прочности. Можно сказать – нулевой. И вот здесь я попрошу каждого задуматься. То, к чему один легко привыкает, другой каждый раз встречает как экстренное сообщение об объявлении войны марсианами.

То, что один переносит легко, другой считает личной катастрофой.

Вообще-то христианство, начиная с Евангелия, – это история про индивидуальный подход к человеку. За исцелением близких ко Христу обращаются сотник, начальник синагоги Иаир, женщина-язычница, отец бесноватого мальчика. Все в конечном итоге были утешены, но если к первым двум Он идет с ободряющими словами, то мать больной девочки сравнивает с собакой, а отцу страдающего отрока очень грозно говорит, что Ему надоело потребительское отношение к Себе («О, род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас?!» (Мф. 17:17)). Почему такая разница? Мы не знаем предыстории всех этих людей.

Евангелисты описывают персонажей штрихами: сотника – как хорошего, смиренного человека, который, будучи представителем оккупационной власти, так любил народ Израиля, что даже построил синагогу; Иаира – просто как скорбящего и заботливого отца; про женщину мы не знаем вообще ничего, кроме того, что вера ее, действительно, была огромна (многие из нас готовы сбежать из храма от замечания сердитой бабушки, а уж сравнения со псами бы не потерпели вовсе); отец бесноватого – просто ищет помощи. Но нам и не обязательно знать подробности их жизни. Их знал Господь – ибо Он – Сердцеведец. Он прекрасно знал, у кого какой запас прочности. Он прекрасно знал, с кем можно говорить строго и даже жестко, а кого надо пожалеть и приласкать.

Мы же, общаясь с другими, ничего не знаем об их, если не жизненных обстоятельствах, то о внутреннем мире. Зато мы знаем, что неудачно сказанное слово – калечит, и что для спасения души лучше быть обманутым, чем оклеветавшим. Поэтому, когда перед нами стоит издерганный человек, жалующийся на жизнь, срывающийся даже на любую мелочь – например, мама с двумя детьми, которая пытается приложить младенца к груди прямо в храме, – предположим, что он действительно до предела измотан и больше не может терпеть.

Но есть и другая сторона той же проблемы. Если мы сами оказываемся в ситуации, когда терпеть сил нет, – нам дано такое уникальное средство коммуникации, как речь. Не стесняйтесь попросить сердитую бабушку у свечек позадувать огоньки с вашим шумным малышом, пока вы исповедуетесь. Не стесняйтесь попросить сотрудников аэропорта или магазина помочь вам занести инвалидную коляску, пока вы несете на себе младенца. Не стесняйтесь ответить требующим уступить место, что вам больно.

Люди не обязательно злы и нечутки. Они просто сосредоточены на своем запасе прочности и никак не могут почувствовать, какой он у других.

Инокиня Евгения (Сеньчукова)
Источник

(16)